Кьеркегор

КОПЕНГАГЕНСКАЯ АНОМАЛИЯ

нескончаемые кривотолки и вылился в городской скандал. Сатирический журнал «Корсар» (распространявшийся с большим для тогдашнего Копенгагена тиражом в три тысячи экземпляров) сделал Кьеркегора предметом непрестанных карикатур и издевательств. «Я — мученик насмешек», — записывает он в своем «Дневнике» (7, 360). На улицах в Копенгагене Кьеркегора преследовала брань прохожих. Мальчишки с криками «либо — либо» гонялись за ним и швыряли в него камнями. Его замкнутость и одиночество еще более усилились. «Если Копенгаген вообще когда-нибудь был единого мнения о ком-нибудь, то я должен сказать, что он был единодушен обо мне: я — тунеядец, праздношатающийся, бездельник, легковесная птичка...» (6, 33, 56). «Для целого слоя населения я действительно существую как своего рода полупомешанный» (7, 591). Жалобами на то, что никто, ни один человек его не понимает, пестрят записи в дневниках Кьеркегора.

Всю жизнь Кьеркегор чувствовал себя несчастным человеком. Его одолевали меланхолия, ипохондрия, преодолеваемые пароксизмами творческого вдохновения. «Я — в глубочайшем смысле несчастная личность, которая с самых ранних времен была прикована так или иначе к граничащему с безумием страданию...» (7, 228). «Кто я есть? Как я явился на свет? Почему меня об этом ранее не спросили?..» (6, V—VI, 71). «Где-то в Англии,— писал Кьеркегор,— имеется надгробный памятник, на котором начертано одно только слово: «несчастнейший». Я могу предположить, что кто-нибудь это прочтет и подумает, что там никто не погребен и это предназначено для меня» (7, 133).

Множество статей, глав в монографиях и целых книг написано о психопатологии Кьеркегора. Этому посвящено немало исследований психиатров и психоаналитиков. При всех расхождениях в диагнозе все находятся в том, что перед нами психически больной человек. Ведь сам он еще в юности жаловался врачу на «диспропорцию в его натуре между физическим и психическим».

Каких только анормальностей не нашли специалисты (в кавычках и без кавычек) у датского философа (см. 50): и шизофрению, и эпилепсию, и эдипов комплекс, и мазохизм, и нарциссизм, и бессознательный гомосексуализм, но чаще всего — маниакально-депрессивный психоз. Последнего диагноза придерживался и знаменитый датский психиатр X. Хельвег. По всей вероятности, так и было. Уж очень странный, неуравновешенный, причудливый, эксцентричный человек был Серен Кьеркегор. «Все существующее меня пугает, — признавался он. — От мельчайшей мушки и до таинства воплощения; все для меня необъяснимо, в особенности я сам. Неимоверно мое страдание, безгранично» (8, 91). Это исповедь двадцатипятилетнего студента, предававшегося разгульной жизни. «Единство меланхолии, рефлексии, бого-боязни, такое единство — это мое существо» (7, 467).

Нельзя, недопустимо отвлечься от этих фактов при изучении творчества Кьеркегора, нельзя не принимать во внимание его меланхолии, депрессии, мании, подвергнуть их гус-серлианскому эпохе (вынесению за скобки). Но можно ли сводить к ним все идейное содержание его творчества, все его мировоззрение? Можно ли, не отрицая «интимную связь между его литературной деятельностью и его личной жизнью», безоговорочно согласиться, например, с Томпсоном в том, что, поскольку Кьеркегор «был глубоко больным человеком», «характер его заболевания определяет преимущественную перспективу для понимания его трудов» (93, стр. XIII), в том, что маниакально-депрессивный психоз является ключом ко всему его мировоззрению? Или присоединиться к мнению Менарда об «абсолютной необходимости применения психоанализа ко всей философии существования» (79, 33)? М. Гримо права, полагая, что «попытки объяснить убеждения Кьеркегора исключительно комплексами и одержимостью... предприятие, обреченное на провал» (50, 119). Как бы нерасторжимы ни были связи всего творчества Кьеркегора с его личностью, идейно-теоретическое содержание его философии и ее практическое историческое влияние имеют несравненно большее значение и заслуживают более серьезного изучения, чем его индивидуальные причуды и болезненные эксцессы.

1 2 3[4]5 6

Оглавление